На улице Барыкина жила бабушкина двоюродная сестра, тетя Нина. Нина-партизанка. Так называли её бабушка и мама за глаза. Кажется, она и правда в партизанском отряде сражалась во время Отечественной войны. У тети Нины были коротко подстриженные темные волосы, карие глаза и смуглая кожа. Она никогда не была замужем, зато имела двух племянниц - Люду и Ларису. Им было года по двадцать три, но мне казалось, что они уже совсем взрослые, если не старые. Племянницы жили в стареньком тётином домике с просевшим деревянным крыльцом. Я и сейчас помню запах этого дома: дерева, чернослива и высушенной травы. Помню и запах сырой глубины неухоженного сада, где всю землю укрывали потемневшие мелкие яблоки. Меня пугали, что где-то в чащобе старой смородины живёт баба-Яга; я верила, и образ последней накрепко переплелся с обликом самой тёти Нины. Почти каждый вечер мама отправлялась в гости к Нине - партизанке – надо же было продемонстрировать весь гардероб, привезённый из далёкого и почти европейского Ленинграда! На зависть всем соседям. Меня опять-таки мыли, если не в бочке, то в здоровом алюминиевом тазу, причем, прямо на крыльце, облачали в какое-нибудь нарядное платьице, яркие носочки, новые сандалии, и мы с мамой важно шли по тротуару. Вернее, важно шагала только мама, а я то ногами шаркала, то сутулилась, то вертелась, за что и получала.
Мы проходили в калитку, и мама с тетей Ниной так восторженно обнимались, целовались, здоровались, что можно было подумать, будто они год не виделись. «Ах, Верочка!», «Ах, Ниночка!»…После они садились на ступеньки крыльца и принимались болтать. Причём, так быстро и непонятно, что я абсолютно была уверена: говорят на китайском. Для меня тоже дело находилось. «Людка, принеси Наташке шкатулку!», - зычно кричала тетя Нина, и на свет являлась коробка с «богатствами», как я это называла. Куча разноцветной бижутерии, в которой я могла рыться часами. Таких сокровищ не было даже у меня, в потайной коробке. А в ней там было на что позариться: старый поломанный браслет (кстати, из чистого золота, 56 пробы), чудесные голубые бусы, много стеклянных шариков, несколько совершенно необыкновенных осколков перламутровой посуды и даже кусок белого мрамора! Всего и не припомнить. Брат неоднократно покушался на содержимое моего ларца, поэтому надо было всегда быть начеку.
Начеку надо было быть и по поводу «секретиков», которые устраивались в земле наподобие кладов. Только не так глубоко. Вырываете ямку, украшаете фольгой от шоколада, художественно оформляете захоронение цветами – и готово. Остаётся лишь прикрыть ямку куском стекла и засыпать землёй, но только так, чтобы потом всё-таки отыскать секретное место. Вы приводите подружку в сад, отгребаете землю пальцами, и её восхищённому взору открывается вся эта красота под стеклом. Иногда Витька всё же находил заветный клад, и вместо чудесной композиции под стёклышком обнаруживалась какая-нибудь дохлая лягушка или куриная голова с помутневшими глазами.
Комната, где я спала, была угловой: одно окно в сад, другое на улицу. Хотя никакие воры по домам не лазили, окна на ночь закрывались деревянными ставнями. По утрам была такая тишина, что если бы не лучик солнца, проникающий сквозь дырочку от сучка в сосновой доске ставни, можно было бы подумать, что ещё ночь. Я лежала на тахте и завороженно следила за этим острым и тонким, как стилет, лучом, и тончайшие чешуйки пыли клубились в его красноватом свете. Я выставляла руку – луч вонзался в ладошку, делая её почти прозрачной. Это казалось таким странным и загадочным. Как, впрочем, и всё в бабушкином доме. Например, трюмо в большой комнате. Брат Витька открыл страшную тайну: раз в год зеркало становится дверью в иной мир. Но в какой именно день – не сказал. Иногда я с трепетом в тишине ночи прислушивалась – не открывается ли эта дверь в соседней комнате, смежной с моей? А однажды мне-таки удалось стать свидетелем «пришествия инопланетян»: была жуткая гроза, ставню сорвало, зеркало засверкало, и некто в белом проплыл по комнате. Позже выяснилось, что это был Витька в простыне («пошутил»). Эту ночь долго помнила вся семья.
Если утром не подавать голоса, никто тебя не разбудит – спи, сколько хочешь. Изредка можно было услышать мягкий цокот копыт по немощеной улице: это проехал на телеге разносчик молока. Где-то тявкнет собака – и тишина... Казалось, этому покою, этому умиротворению какому-то не будет конца никогда. Я вставала и шлепала босиком по широким, окрашенным в охристый цвет, чистейшим половицам: сперва в большую комнату, проверяла цветы на подоконниках, потом велела просыпаться своим куклам и потертому плюшевому медведю, которые ночевали на диване, после выходила на широкую, золотистую от сосновой обшивки веранду. Аппетитно пахло свежими блинчиками. Бабулечка заворачивала в дырявое кружево блина кусок холодного масла…. Я отправлялась на крыльцо, горячее от солнца. Через всю жизнь я пронесла это ощущение, словно вижу себя со стороны: я маленькая, с растрепанной косой, в красных трусиках, стою с этим блином на крыльце. Масло растаяло, просачивается через дырочки в тесте, капает мне на ноги…. Из глубины сада слышатся голоса мамочки и дедушки – они собирают клубнику. И откуда-то из-под облаков доносится гул маленького самолета.